|
|
 "Наш литературный журнал" - выпуск 18 (октябрь 2016)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 |
ЮРИЙ КУБЛАНОВСКИЙ
Поэт и публицист. Человек неординарной судьбы. В 1982 Юрию Михайловичу было предложено покинуть СССР. До 1990 он жил в эмиграции – по причине того, что его поэзия противоречила тогдашней советской идеологии. Между тем, поэтический талант Кублановского признавали такие выдающиеся литераторы, как Александр Солженицын, Иосиф Бродский, Лев Лосев, Фазиль Искандер, Семен Липкин и другие. Представляем стихи из готовящейся к выходу книги поэта «Долгая переправа», а также из уже вышедших сборников. |
После музыки
Когда заплывая в музыку,
смотришь из тьмы на сцену –
на несметные манишки оркестра
или на сосредоточенных одиночек
за необъятным роялем,
потертой виолончелью,
подбородком придерживающих скрипку –
глаза бывают на мокром месте.
Ибо каких еще надобно доказательств
весче этих, консерваторских,
что мы не просто отпрыски инфузорий,
запоротый материал природы,
тати и сребролюбцы,
но творения сами –
раз могли сотворить такое,
а потом исполнять на память или по нотам,
веки беспокойные прикрывая.
***
Вчера мы встретились с тобой,
и ты жестоко попрекала
и воздух темно-голубой
разгоряченным ртом глотала.
Потом, схватясь за парапет,
вдруг попросила сигарету.
Да я и сам без сигарет
и вовсе не готов к ответу.
Там ветер на глазах у нас
растрачивал в верхах кленовых
немалый золотой запас
в Нескучном и на Воробьевых...
Да если б кто и предсказал,
мы не поверили бы сами,
сколь непреодолимо мал
зазор меж нашими губами.
Сбегали вниз под пленкой льда
тропинки с поржавевшей стружкой...
И настоящая вражда
в зрачке мелькнула рысьей дужкой.
Грешнево
Золотисто-иконостасные
дни такие, что на колени
опускаешься, видя красные
капсулы шиповника в светотени.
Нет, моя Россия не для запойного
дурака на селе ли, в городе,
но для верного, беспокойного
сердца, что горячо и в холоде.
Но она и для сердца падшего.
Ездил в Грешнево – там в печи
темнота; шелестит опавшее…
Вот и снится с тех пор в ночи
разоренный склеп Некрасова старшего:
осыпная яма и кирпичи.
Ноябрьская элегия
Стала я подругой мужа
и теперь из-за реки
вижу родину все ту же,
те же в рощах огоньки.
Е. С.
Подчистую сдули листву ветра,
забурев, на землю она упала.
Тишина такая – как до Петра
перед самым благовестом бывала.
Барбарис от холода потемнел,
клонит гриву, схваченную морозцем.
Я стоял за лирику как умел,
став ее поверженным знаменосцем.
За рекою роща обнажена,
и зажегся вдруг огонек ночлега.
От греха подальше накинь, жена,
шерстяной платок накануне снега.
Скоро волны белые будут спать
и фосфоресцировать у порога,
а несметность космоса искушать
неопределенностью – и мешать
прямодушной вере в живого Бога.
***
Иосифу Бродскому
Систола – сжатие полунапрасное
гонит из красного красное в красное.
...Словно шинель на шелку,
льнет, простужая, имперское – к женскому
около Спаса, что к Преображенскому
так и приписан полку.
Мы ль предадим наши ночи болотные,
склепы гранитные, гульбища ротные,
плацы, где сякнут ветра,
понову копоть вдыхая угарную,
мы ль не помянем сухую столярную
стружку владыки Петра?
Мы ль... Но забудь эту присказку мыльную.
Ты ль позабудешь про сторону тыльную
дерева, где воронье?
Нам умирать на Васильевской линии!
– отогревая тряпицами в инее
певчее зево свое.
Ведь не тобою ли прямо обещаны
были асфальта сетчатые трещины,
переведенные с карт?
Но воевавший за слово сипатое
вновь подниму я лицо бородатое
на посрамленный штандарт.
Белое — это полоски под кольцами,
это когда пацаны добровольцами,
это когда никого
нет пред открытыми Богу божницами,
ибо все белые с белыми лицами
за спину стали Его.
Синее – это когда пригнетаются
беженцы к берегу, бредят и маются
у византийских камней,
годных еще на могильник в Галлиполи,
синее – наше, а птицы мы, рыбы ли
это не важно, ей-ей.
Друг, я спрошу тебя самое главное:
ежели прежнее все – неисправное,
что же нас ждет впереди?
Скажешь, мол, дело известное, ясное.
Красное – это из красного в красное
в стынущей честно груди.
На черноморском закате
Еще сердолики
не стали тогда мародеров
добычей – и крики
там чаек хриплы от укоров.
Великолепие, затрапеза,
богемность Крыма.
И наша встреча у волнореза
как пантомима.
Вот так же некогда повстречались
Эфрон с Мариной…
По небу гряды перемещались
тьмы голубиной.
Он с войском, терпящим пораженье,
ушел за море.
Есть белизна и в моем служенье,
его растворе.
Жизнь отмеряет нам срок за сроком,
блазня отсрочкой.
Вон огоньки на мысу далеком
зажглись цепочкой.
Перекличка
Е.Шварц
Есть в приграничье мира
гордость проводников -
Северная Пальмира
С цвелью проходников.
Там, уходя в манящий
сумрачный эмпирей,
напутствовал уходящий
живого «не хмурь бровей».
Чайку относит ветром
вместе с криком ее,
словно суму с конвертом
на имя,
имя твое.
…Где это? Долгий целый
век тебя пролюбив,
нынче гляжу на белый
выветренный обрыв,
выверенные вспышки
старого маяка
в вымершем городишке
с выдохом коньяка
в силу дурной привычки
пить за один присест
в сумерки – с перекличкой
ила
и ранних звезд.
***
Crepuscule d’impressionniste
Судьба уложилась не в день и не в два –
в столетие, много столетий.
Набита натруженная голова
осколками всех междометий.
Вмурованы только моллюски в куски
полудрагоценной породы,
но запросто стерты, как губкой с доски,
из памяти целые годы.
Подобно слепцу их нащупать хочу,
да ведь не по силам и не по плечу.
С какой быстротой прибывает вода –
имела оттенки металла
она в неустойчивые холода,
горчичною в паводок стала,
сшибаясь с заиленным рустом моста
и вязь черновую смывая с листа.
…По детству волжанин, по жизни изгой,
за альфу принявший омегу,
то землю спросонья цепляю ногой,
то вдруг приготовлюсь к разбегу.
И в сумерки с отсверком ранних огней
меня, будто старого зубра,
Ты встретишь, с занятий спеша из дверей
учебного корпуса Лувра.
|
|
|
|
